И это как будто вполне справедливое замечание. Ведь каждый из нас своим отношением осуществляет такую свою позицию в мире, которая является не чем иным, как выбором. И этот мой выбор творит тот мир, в котором я и живу – мой мир. Поэтому, если говорить о психотерапии, каждый психотерапевт осуществляет не просто терапию в рамках некоего объективного знания – прежде всего, он осуществляет свой выбор, в котором он личностен, субъективен, а значит – единичен. Как же тогда может существовать некая общая психотерапевтическая универсалия, когда психотерапия есть в сути своей нечто уникальное, «эксклюзивное»?
Мне близка эта точка зрения. Однако у меня есть и несколько возражений. Во-первых, поскольку всем нам свойственна субъективность и личное отношение, то никакой всеобщей теории или метатеории, наподобие общей теории поля в физике, быть не может (здесь я не возражаю пока еще, а солидаризируюсь с В.Н. Цапкиным). И поскольку эта метатеория всегда будет носить в той или иной степени частный характер в силу субъективности каждого понимающего, то никогда не будет однозначного понимания всеми. А вот теперь вывод, являющийся возражением: следовательно, при построении метатеории есть смысл иметь именно свое видение и свое отношение и именно на него опираться, а не надеяться создать метамодель «для всех». Как, например, это делает тот же Кен Уилбер35, теорию которого Вячеслав Николаевич хотя и приводит в качестве примера, но все же она его как будто не совсем удовлетворяет. Возможно, Вячеславу Николаевичу было бы интересно объединение по неким иным основаниям, возможно, он предполагал создание метатеории другого уровня и/или о другом. И все же метатеория Кена Уилбера существует, хотя, возможно, это не совсем та метатеория или не о том. Однако именно это лишний раз и подтверждает то, что метатеория может быть, но она никогда не будет таковой для всех: кого-то не удовлетворит ее содержательная часть, кого-то формальная. И так будет до тех пор, пока не будет более-менее целостного представления о человеке, то есть представления о человеке как о некоем неделимом целом, как о некой «одновременности», которая именно в силу своей неделимости рождает новое, особенное качество себя, несводимое к качествам отдельных частей этой целостности. Ведь пока что мы имеем представления о человеке по частям: о психике, о теле, о функциях сознания и пр. Но о человеке как об особом неделимом явлении, у которого в силу этой неделимости есть особенные качества, у нас знания не существует. И здесь мы выходим на второй пункт моего согласия-возражения.
Во-вторых, как мне думается, невозможность свести различные направления психотерапии обусловлена не столько фактором субъективности, сколько тем, что в настоящее время нет достаточно полного представления о природе человека вообще. Существует масса противоречивых сведений о человеке, которые не находят всестороннего научного обоснования в существующей научной картине мира (а то, что «научная картина мира», как некое особое общественное явление, существует – это бесспорно, мы все пропитаны им насквозь). Вследствие этого фактор субъективности и становится главенствующим: каждый выбирает то понимание, что ближе лично ему, в чем он более уверен, ту концепцию, которая для него более убедительна.
И именно поэтому невозможно выработать метатеорию в виде каких-то психотерапевтических универсалий внутри психотерапевтического поля, ибо само это поле очень разрозненно, носители его опираются на очень разные основания – нет у них той земли, на которой они могли бы встретиться, - земли в виде более-менее целостного представления о человеке. Просто потому, что нет в современном мире знания о человеке как о некоем целом, как о некоем единстве. У нас существуют системы знаний о человеке с той или иной степенью непротиворечивости (целостности). И все же эти системы не обладают одним необходимым качеством – они не описывают человека как некое своеобразное живую совокупность, а лишь как набор определенных частей и систем. Именно понятие целого*, являясь надсистемным, может выступать в роли искомой метасистемы, объединяющей части системы в живом неделимом качестве явленного, бытийствующего Нечто.
____________________________________
Целое отличается от системы тем, что целое является явлением другого порядка – надсистемным. Оно хорошо описывается с помощью метода качественных структур – прим. автора.
Конечно, психотерапевтическая практика имеет дело с внутренним миром человека – с миром его души. А значит, происходящее в этом мире не может не быть субъективным. Это бесспорно. Психолог или психотерапевт неминуемо работает в этом субъективном пространстве, и работает не чем иным, как самим собой – своей субъектностью, своим внутренним миром, вступая в контакт с миром другого человека. Однако, говоря о неминуемой субъективности психотерапевта (на что и ссылается в основном Вячеслав Николаевич, отвергая возможность создания метатеории), мы в этом случае все же ведем речь не о метатеории и не о том, с чем работать и какими методами, а о признании того, что субъективный мир, мир души, вообще существует и в этом мире что-то происходит! Однако… все психологи и психотерапевты так или иначе имеют дело с внутренним миром человека! И при этом они работают разными методами, исповедуют различные подходы.
И тогда, говоря о психологической универсалии, мы говорим все же о том, какие объективные основания для того или иного подхода в работе у психолога имеются, на что именно он опирается – на какую такую психологическую реалию, на что действительное в человеке.
В этом случае мы можем попытаться выйти на то, что присутствует в любой теории и используется в любом методе, просто потому, что от этого никуда не уйти в психологической практике – человек так устроен. И это уже речь не столько об отношении психолога, не столько о его позиции и вере, сколько о том, что объективно объединяет различные психотерапевтические направления. И ведь есть то, что их все объединяет! Есть! Объединяет их – человек (!)... Если, конечно, мы признаем, что он существует как явление... И вне зависимости от того, какое явление мы хотим усматривать в человеке, существует нечто в устройстве этого явления, что будет так или иначе себя предъявлять, откликаться на наши действия относительно него. Мы лишь можем более или менее точно объяснять себе то, что происходит в результате наших действий, приближаясь или удаляясь тем самым от действительности. И вот эти объяснения и будут зависеть от нашей "веры": от веры будут зависеть наши объяснения, то, что мы сможем увидеть, а не то, что происходит в действительности. Хотя, конечно, субъективно для нас действительность и существует только такой, какой мы ее видим и воспринимаем: какой мир видим, в таком и живем.
Итак, если метатеория претендует на то, чтобы иметь приставку мета-, она должна быть на некоем новом интегральном уровне по отношению ко всем возможным направлениям психотерапии. И это значит, она должна выходить за них, быть внеположенной им. То есть бесполезно искать метатеорию внутри психотерапии, она должна быть вне ее – как представление о природе человека вообще. Метатеория – теория не о том, как и с чем работать психотерапевту, а о том, что такое человек в целом и каково устройство этого целого. И это не психотерапевтический вопрос, а скорее философско-физический.
И возможно, в роли такой метатеории могла бы выступить общая теория сознания, которой пока не существует. Почему я вдруг свожу все к сознанию – к некоему, казалось бы, частному свойству человека? Здесь я вынужден сделать небольшое отступление, чтобы пояснить, что я имею в виду.
Разумеется, всем нам известны труды виднейших отечественных и зарубежных психологов и философов, которые заложили основы современных общественных представлений (как научных, так и житейских) о психике и сознании человека, какими бы различными эти представления ни были. Однако эти основы, на мой взгляд, сейчас во многом и препятствуют более полному пониманию человека, а психологическую науку сохраняют в состоянии перманентного кризиса: психологию трясет с тех пор, как она родилась в своем научном статусе, и это явно неспроста. Правда, современные психологи (в большей части это все же относится к практикующим психологам и психотерапевтам, чем к теоретикам) научились терпимости к инакомыслию друг друга, допуская наличие разных точек зрения, что прекрасно продемонстрировал и Вячеслав Николаевич Цапкин, объясняя мотивы отказа от своей работы по созданию метатеории.
Я же исхожу из таких представлений о сознании, в котором сознание видится как живое физическое пространство, как особое поле, которое обладает несколькими основополагающими способностями:
• воспринимать и отражать впечатления;
• создавать первичные образы-отпечатки;
• запоминать созданные образы;
• изменять имеющиеся образы: соотносить, соединять и разъединять одни образы с другими, преобразовывая и создавая из имеющихся образов другие образы;
• течь по плотностям пространства Знания (общее энергоинформационное пространство Мира).
При таком понимании сознания оно является не неким частным свойством человека как представителя «высокоорганизованной материи», а напротив – «высокоорганизованная материя» в лице человека является итогом развития сознания*.
__________________________________________
Однако если мы начнем рассматривать сознание с тех позиций, с которых мы взяли на себя смелость его рассматривать, то мы неминуемо придем к тому, что само сознание является неотъемлемой частью такого целого, как душа. И рассматривая душу с точки зрения некоего особого качества (то есть именно как целое), мы выделим в ней четыре аспекта: душа-сознание, душа-сила, душа-воля, душа-слово. Понятие душа-сознание (или просто «сознание») определяет образ души, то есть ее материальную сущность, внутреннее устроение и свойства. Душа-сила (или просто «сила») описывает то, как душа проявляет себя в действии. Душа-воля (или просто «воля») определяет направление действия (действия силы). Душа-слово открывает пространство взаимосвязи души с чем-то, находящимся вне ее. Таким образом, «нераздельная и неслиянная Троица»: душа-сознание, душа-сила, душа-воля являют душу как некую «вещь в себе», а душа-слово – четвертый Лик, связывающий внутреннее с внешнем в единстве. Тройственность души показывает ее принадлежность к Духу, а четверичность – ее материальность и явленность. – прим. автора..
Но, скорее всего, и такая точка зрения будет неверной. А верной, думается, будет та точка зрения, которая объединяет оба мнения: сознание проявляет себя в материи (а значит, и в человеке, в частности) и развивает ее, но и развивается ею. Именно в том и состоит сложность явлений «сознание» и «материя», что их нельзя отделить друг от друга – они составляют неразрывное единство целого, неразделимую совокупность, являя разные аспекты одного и того же. Но, поскольку человек есть лишь одна из форм материи, то сознание является более общим и понятием, и явлением по отношению к человеку. Человек есть особый топос (место, выделенность) сознания. Человек создается сознанием. Человек есть проявление сознания (конечно, понимая сознание таким образом, у нас открывается бездна вопросов не только о сознании, но и о человеке; человек предстает совсем новым существом, неизвестным науке).
Поэтому именно общая теория сознания, описывающая природу живого вообще (а потому и человека), могла бы быть тем общим пространством, от которого не только направления психотерапии, но и различные области научного знания черпали бы свое, и в нем бы (в этом пространстве) они все и объединялись. И в этом общем для всего основании, наверное, и можно было бы найти искомую психотерапевтическую универсалию, как некую психотерапевтическую первооснову, первокирпичик, неделимую первочастицу.
А не существует общей теории сознания, на мой взгляд, потому, что современное научное мировоззрение за сознание принимает его частные функции и свойства (например, сознавание смешивается с самим сознанием).
А теперь я осмелюсь немного поразмышлять о «психотерапевтической универсалии», о том, чем она могла бы быть, представляя ее неким базовом или минимальным психотерапевтическом действием, которое обусловлено природой человека, а следовательно, может явиться общим для различных психотерапевтических направлений. При этом под психотерапевтическим действием я подразумеваю не столько некое специфическое действие психотерапевта, сколько действие самого человека (клиента, пациента) – это такое внутреннее действие, в результате которого происходит некое полезное изменение во внутреннем мире человека.
Уточню, что я намеренно в нашем разговоре опускаю роль психотерапевта, роль взаимодействия психотерапевта и клиента, роль того особого пространства, которое возникает между психотерапевтом и клиентом – опускаю роль их совместности. Я согласен с тем, что эта совместность безусловно важна! Но не она тема нашего разговора, ибо я хочу здесь говорить не о психотерапевте и не о его роли, не о специфике психотерапевтического процесса как встречи двух людей. Я хочу говорить о том, что создает принципиальную возможность тому, что при участии психотерапевта у клиента что-либо вообще может произойти. Я хочу говорить о роли клиента и такой его роли, которая обусловлена не некими его личностными качествами (вроде ответственности, например), а природой его сознания (понимая сознание в том контексте, который я оговорил выше). И потом, для психотерапии (положительного изменения*) вовсе не всегда нужна профессиональная психотерапия, психотерапия возможна везде и всегда: это дело личного отношения к происходящему, включения в это происходящее, психотерапия – это всегда вопрос выбора.
____________________________________
«Психотерапия является процессом, цель которого — вызвать изменения» (Психотерапия – что это? Современные представления /Под ред. Зейг К., Мьюнион М.).
Поэтому, говоря о психотерапевтическом действии в данной статье, я говорю о таком полезном действии человека в своей субъективной реальности (во внутреннем мире, в мире души), которое, являясь сообразным природе человека, создает саму возможность каких-либо изменений в нем. Вне этого действия не существует никаких изменений и никаких психотерапевтических воздействий.
Итак, если допустить существование сознания как особого поля, если допустить существование нашей троякой души: душа-сознание, душа-воля, душа-сила, - то естественным образом выделяются и три направления психотерапевтического воздействия, связанные со смыслом-словом, с чувствами-переживаниями и деятельностью-поведением.
Эти направления психотерапевтического воздействия как будто давно и с относительным успехом используются в психотерапии. Относительность же эта заключается в том, что если терапевт не осознает того, что эти направления разделены лишь условно, а в сути являются неким единым и неделимым «веществом», но видит в них выражение совершенно различных сфер психического опыта (пусть и признавая при этом, что они как-то связанных друг с другом), то зачастую они в его практике либо разъезжаются в разные стороны (и тогда терапевт занимается либо «когнициями», либо переживаниями, либо поведением), либо он начинает неверно объяснять свои собственные действия (даже вполне успешные!), заблуждаясь в том, что же он на самом деле делает.
Однако эти выделенные направления не являются самодостаточными, они являются неразрывно связанными друг с другом (примерно так же, как единое вещество обладает рядом разных качеств, которые мы умозрительно можем в нем выделить). Если душа триедина, то значит невозможно заниматься чем-то одним, не занимаясь тут же и другим, и третьим. Следовательно, эти выделенные направления должны быть неразрывно связаны друг с другом, и эта связь должна исходить из самых общих свойств сознания.
Итак, какова же может быть связь выделенных направлений психотерапевтического воздействия в самой психотерапевтической практике, чтобы рождающееся в этой связи действие можно было бы назвать психотерапевтической универсалией?
Предположу следующее. Поскольку сознание сохраняет все в виде образов, то для того, чтобы началось некое изменение, за которым человек приходит к психотерапевту, необходимо выявить то, что собственно мучает, не устраивает. И первое, что для этого необходимо, – погрузиться человеку в ту реальность, которой он охвачен (и это он делает сам, так что это именно его личное действие). Значит, первый элемент универсалии – это внимание/погружение в самого себя, в то, что мучает и не устраивает.
Далее необходимо видеть ту реальность, в которую ты погрузился. Это осуществляется посредством представления. Но одного представления здесь мало. Когда я представляю, я не просто отвлеченно смотрю, а я воспроизвожу то, во что я погрузился, – я начинаю в этом жить. И для этого мне необходимо позволить себе эти переживания. И значит, следующие элементы универсалии – представление/позволение/проживание своего опыта.
Далее. Когда я представляю, позволяю и проживаю, я тем самым и как-то проявляю/выражаю свою реальность, ибо само представление/проживание уже есть и проявление/выражение существующего. Следовательно, необходимо использовать и эту естественную способность сознания – мне нужно начать активно выражать то, что я проживаю.
А поскольку сознание обладает свойством запечатлевать в себе все, то когда я себя (содержимое своего сознания) выражаю, то в это же самое время я начинаю воздействовать на свое сознание – изменять его. Но изменение здесь происходит не попытками что-то изменить, а тем, что я участвую в самом себе. И здесь как бы замыкается круг: я вниманием погружаюсь в себя, проживаю, выражаю и снова погружаюсь уже в то, что получило свое изменение.
И так далее по кругу (который задается той или иной психотерапевтической практикой, здесь существует богатство вариаций): я неотрывно участвую в самом себе и перепроживаю самого себя, пока то, что меня мучило (некое содержание моего сознания, некий образ), не преобразится так, что перестанет меня мучить – мне откроется некий иной опыт. Основным «инструментом» для того, чтобы пустить этот процесс по кругу (точнее будет сказать – по циклической спирали, так как внутренний опыт с каждым кругом меняется), является смысл-слово, поскольку именно через него происходит связь как одного сознания с другим, так и внутренние связи налаживаются через этот же аспект единой души – ибо наше сознание организуется словом.
Уточню: это не линейное описание происходящего – описываемые действия производятся не друг за другом, а все сразу и одновременно: когда я погрузился вниманием в себя, в свою проблему, вижу ее, нахожусь в ней (и не сопротивляюсь, а позволяю быть всему, что я переживаю), и начинаю ее выражать (например, что-то рассказывать про нее), то я и нахожусь в ней, и проживаю ее, и выражаю ее в одно и то же время - этот долгий процесс длиной всего в один шаг. Другими словами, то, что я описал выше - это не ступени некоего длинного поэтапного процесса, нет! - это попытка умозрительного описания (которое дискретно) «монолита» - единого внутреннего действия, производящегося сразу, «в одно касаение».
Вот это, думаю, и можно назвать основным психотерапевтическим, преобразующим действием, которое обусловлено природой нашего сознания и которое кратко можно было бы выразить так: внимание-включение-проживание-выражение-… Это минимальное психотерапевтическое действие является фундаментом любого процесса изменения в процессе психотерапевтической работы, вне которого никакие изменения невозможны.
В явном и непосредственном виде это минимальное психотерапевтическое действие, отражающее и использующее природные свойства сознания, применяется в народной психотерапевтической практике, носящей название кресение*, а также в моей арт-терапевтической методике «Присутствие».
____________________________________
Кресение – народная психотерапевтическая практика очищения сознания, распространенная в среде мазыков (офеней, скоморохов) и носившая смысл зажжения внутри души человека – живого духовного огня (креса). Проводится кресение либо самостоятельно (путем особой практики писанки), либо с помощью другого человека (путем душевной беседы). – прим. автора.
Похожая практика, непосредственно использующая это действие, описана в романе Олдоса Хаксли «Остров». Пережив катастрофическую ситуацию, главный герой романа по настоянию встретившейся ему девочки описывает ей свой ужас:
«Уилл в воображении увидел волны, разбивающиеся о врезавшийся в отмель корпус, и услышал треск от удара.
Девочка принялась расспрашивать, и Уилл рассказал ей все, что случилось, о том, как вдруг начался шторм и как удалось пристать к отлогому берегу, и об ужасах подъема на скалы – о змеях, о падении с обрыва… Вновь его стала бить дрожь – еще сильнее, чем прежде.
Мэри Сароджини слушала внимательно, не вставляя замечаний. Когда его сбивчивый рассказ наконец завершился, девочка приблизилась, с птицей на плече, и опустилась подле него на колени.
– Послушай, Уилл, – сказала она. – Давай-ка избавимся от этого.
Говорила она со знанием дела, спокойно и властно.
– Хотелось бы, но я не знаю как, – ответил Уилл, стуча зубами.
– Как? – переспросила девочка. – Так, как это всегда делается. Расскажи мне еще раз о змеях и о том, как ты упал с обрыва.
Уилл покачал головой.
– Не хочу.
– Конечно, не хочешь, – заметила она. – Но тебе обязательно надо это сделать. Послушай, что говорит минах.
– Здесь и теперь, друзья, – продолжала увещевать птица. – Здесь и теперь, друзья.
– А ты не сможешь быть здесь и теперь, пока не избавишься от змей. Говори.
– Нет, не хочу, не хочу. – Он готов был разрыдаться.
– Так ты никогда не освободишься от них. Они будут ползать у тебя в голове. И поделом тебе, – строго добавила Мэри Сароджини.
Уилл попытался унять дрожь, но тело отказывалось повиноваться. Властвовал кто-то другой – злобный и жестокий, – подвергая Уилла унизительным мучениям.
– Вспомни, как бывало, когда ты приходил к маме с ушибом или царапиной, – убеждала девочка. – Что говорила тебе мать?
Мать брала его на руки, приговаривая:
– Бедный малыш; бедный, бедный мой малыш.
– И она так поступала? – Девочка была потрясена. – Но ведь это ужасно! Переживание загоняется вовнутрь! «Бедный малыш», – насмешливо повторила девочка. – Эти слова останутся с тобой. Вместе с несчастьем, о котором они будут напоминать.
Уиллу Фарнеби нечего было ответить. Он лежал молча, сотрясаемый неукротимой дрожью.
– Что ж, если не хочешь сам, я сделаю это за тебя. Слушай, Уилл: там была змея, большая, огромная змея, и ты едва не наступил на нее. Едва не наступил, и так испугался, что потерял равновесие и упал. Скажи теперь это сам – говори!
– Я едва не наступил на нее, – послушно прошептал Уилл, – и потом я…– Он не мог продолжать. – Упал, – выдавил он наконец почти беззвучно.
Все пережитое вернулось: тошнотворный страх, судорожное движение, падение с обрыва и жуткая мысль о том, что это конец.
– Скажи снова.
– Я едва не наступил на нее. И потом…– Уилл услышал собственный всхлип.
– Хорошо, Уилл. Плачь – плачь!
Всхлипы перешли в рыдания. Устыдившись, Уилл стиснул зубы, и рыдания прекратились.
– Не сдерживайся! – воскликнула девочка. – Пусть это из тебя выйдет, если уж так получается. Вспомни змею, Уилл. Вспомни, как ты упал.
Вновь раздались рыдания, и Уилл затрясся еще сильней, чем прежде.
– А теперь опять повтори, что случилось.
– Я видел ее глаза, видел, как она высовывает и снова втягивает язык.
– Да, ты видел ее язык. А что случилось потом?
– Потом я потерял равновесие и упал.
– Повтори это снова, Уилл.
Но он только всхлипывал.
– Повтори, – настаивала девочка.
– Я упал.
– Снова.
Слова эти раздирали ему душу, но он повторил:
– Я упал.
– Снова, Уилл. – Она была неумолима. – Снова.
– Я упал, упал, упал.
Всхлипы постепенно затихали. Говорить стало значительно легче, и воспоминания были уже не столь мучительны.
– Я упал, – повторил он в сотый раз.
– Но не расшибся.
– Да, не расшибся, – согласился он.
– Тогда к чему весь этот переполох?
В голосе ее не было ни злорадства, ни насмешки, ни тени презрения. Она просто, без обиняков, спросила его, надеясь услышать такой же простой незамысловатый ответ.
Верно, к чему этот переполох? Змея его не ужалила, он не сломал себе шею. К тому же, все это случилось вчера. А сегодня вокруг огромные бабочки, птица, призывающая к вниманию, и это странное дитя, которое рассуждает, как голландский дядюшка, хотя похоже на духа вестника из неведомой мифологии, и, живя в пяти милях от экватора, носит фамилию Макфэйл. Уилл Фарнеби громко рассмеялся.
Девочка захлопала в ладоши и тоже засмеялась. К ним присоединилась птица, которая разразилась демоническим хохотом, наполнившим поляну и эхом отражавшимся от деревьев; казалось, сама вселенная покатывалась со смеху, потешаясь над нелепой шуткой бытия».
Это психотерапевтическое действие, как мне думается, используется в любых из известных психотерапевтических направлений, однако, возможно, не в таком явном и непосредственном виде. Но неявно оно непременно присутствует, с чем бы и как бы мы ни работали: с телом, с ментальными структурами, с эмоциональным отреагированием, поведенческими паттернами и пр. А конкретные психотерапевтические приемы и методы воздействия означают лишь различные способы практического осуществления этого основного действия, задавая особый контекст и места приложения его.
© Ляшенко В.В.
психолог
2011 г.